ДВЕ «МИТИНЫХ ЛЮБВИ»
(размышления
по поводу одноименных повестей
Ивана Бунина и Галины Щербаковой)
Как сделать произведение литературы не явлением уходящей (ушедшей) эпохи, а героя - не явлением вчерашнего дня, а современником, мысли и чувства которого тебе не чужды? Эти вопросы волнуют думающего учителя-словесника. Как отойти от штампов и стереотипов в восприятии и толковании произведения художественной литературы?
Один из удачных способов, на наш взгляд, - это сравнение. Сравнение двух литературных произведений различной тематики, двух героев одного или разных произведений, разных произведений одной эпохи, близких произведений разных эпох. Последней проблеме мы решили посвятить и нашу статью о двух повестях с одинаковым названием - «Митина любовь». Бунинское произведение достаточно хорошо известно. А вот повесть Галины Щербаковой с таким же названием, опубликованное в журнале «Новый мир» (1997 г., № 3), привела к мысли сравнить на уроках, посвященных творчеству Бунина в 11-ом классе, героев двух произведений: бунинского Митю, жившего в веке XIX, с нашим современником -Митей Галины Щербаковой.
Данная статья - опыт проблемно-тематического сравнения двух произведений на уроках в этом учебном году. Жанр этой статьи каждый из воспользовавшихся ею определит для себя сам (мы назвали это медитацией на тему). Надеемся, что статья поможет учителям при подготовке к выпускному сочинению в 11 классе.
Ирина
Алферова, Андрей Харитонов, учителя лицея № 3 г.Тулы
Бледные юноши «со взорами горящими» остались в прошлом веке. И, наверное, стреляться из-за несчастной любви, как герой повести И.А.Бунина «Митина любовь», теперь уже никто не будет. А зря.
Была любовь. Была. Бестелесная, почти бесплотная, как весеннее облачко, едва наметившееся на горизонте, - и ушла, ушла. Милый мальчик, губки бантиком, безусый почти еще. Нескладная студенческая тужурка немного уже маловата. Мысли, мысли замучили тебя, мальчик. Мысли, они ведь такие: чем больше думаешь (о ком, понятно!), тем призрачнее ощущение реальности. Тебе кажется, что ты еще здесь, меряешь своими торопливо-безумными шагами пространство анфилады комнат: гостиная, кабинет, библиотека, спальня и снова гостиная. Замкнутый круг. Ты сам начертил его, хотя «с детства не любил овал, ты с детства угол рисовал». Угол, градус чувства в голове явно сместился, стал настолько мал, что тебе уже кажется, что скоро, очень скоро две прямые сольются в одну бесконечную прямую. И точка неумелой рукой, зажавшей «ком пистолета», будет поставлена тобой почти вовремя, хотя кто знает, когда оно, это вовремя. Но время у всех разное. Оно само знает, когда прекратить эту безумную чехарду мыслей в твоей голове. И не важно, что это - ком пистолета или колеса трамвая...
Бумага - плоть. Плоть настоящая, человеческая, людская вместе с пастой, стержнем переходит на бумажную плоть. Бумага - это тайна. Белый лист - всегда тайна. И когда садишься за перо, неизвестно, куда приведет тебя твоя рука, вдохновленная писательским опытом.
Углы - это тоже тайна. Знак, ниспосланный свыше. Остановись! Подожди! Преимущество и одновременно недостаток компьютеров в том, что можно стереть, забыть, как в пословице: «С глаз долой - из сердца вон».
Заворачивающиеся углы - это и перспектива: а что там дальше, на новом листе? И уже как будто отдельно существует твое сознание, погруженное в дрему приятных и неприятных воспоминаний, и твоя рука, нетвердо выводящая красное шитье грез на белом листе.
Особенности старческой памяти - помнить то, что было много-много лет назад, и забывать, завтракала ли твоя собственная дочь. Маразм. И не спасает уже скорлупа воспоминаний...
Приятная идиллическая картинка. Почти сельская пастораль. Девочка, маленькая-маленькая - и огромный, жирно намазанный помадой ротик на ее личике. И Митя, который всегда был рядом. И от неземной красоты не осталось и следа.
От красоты на лице. А в душе ее не было никогда. Были безуспешные поиски. Себя, себя в других, других в себе. Идеал был найден. В Мите.
Странный был человек. «Было у него замечательное качество: он покупал на базаре самое-пресамое не то - исключительно из чувства жалости к продавцу. Он приносил траченные жуками листья щавеля, червивые яблоки, тапки, сшитые на одну ногу, картины, нарисованные на еще неизвестном человечеству материале, он покупал рассыпающиеся мониста - одним словом, все, что было «на тебе, Боже, что мне негоже». И женщин он выбирал особенных. Некондиционных.
Выбирал он, но выбирали и его. Женщины - из-за отсутствия мужчин (где их взять после войны?!), Митя же... А что Митя? Сердце большое-большое, и всем в нем хватало места: и Фале, жене законной, и Любе, которая «вынула его из мертвой кучи людей».
«.. .Митю в Ростове три раза ставили к стенке. Один раз немцы, два раза наши. То, что его не убили, чистая мистика. Немцы прострелили ему левую руку, он упал, а окончательной, как теперь принято говорить, зачистки сделано не было. А еще немцы! Свои во второй Митин раз стрельнули поверх голов - такие же случайные были стрельцы, как и те, что стояли возле стенки, - а в третий раз пуля прямехонько попала в первую немецкую дырку, еще путем не зажившую - Митя снопом рухнул, и его даже чуть не закопали: от болевого шока он был мертвей мертвого. Но там поблизости случилась женщина...»
Коварные существа эти женщины! Хотя и мужчины тоже хороши. Декадентские «сопли», размазанные по тарелке неоформившегося чувства, дали свои плоды.
...Изгиб березки, тошнотворно-манящий запах весны, девки в саду, лодыжка в меховой аккуратной чуне, стройный ряд белых зубов, бесстыдный и похабный смех - во всем этом Митя, как ни странно, видел Катю, чувствовал ее духовное присутствие. Но дух, бестелесность невозможно прижать к груди, крепко поцеловать. Где она? Что с ней? «Все суета сует и томление духа», - говорит Экклезиаст. И жизнь - суета. И томление - суета. Пожалуй, дух один вечен и бесспорен. Все просто. Лишь одно нажатие курка револьвера, глупо и негероически по-детски вставленного в рот. И нет ничего. Тишина и покой.
Усталость, дикая усталость давит на веки. Закрываешь глаза, тупо ждешь, что придет желанный сон. Не спишь по-человечески уже давно. Сон - тревожные кошмары - выхватывает из памяти твоей, как фотография забытого старого альбома, лица тех, кого нет рядом, но с кем тебе рядом так хочется быть.
Мучает всегдашний постоянный вопрос: «Что было в нем, в этом лице? Что было в этих руках? Что было в этой хитрой самонадеянной улыбке?» Вопросы, вопросы, вопросы. Имя им - легион. Устала от них. А от Него - нет.
Кажется, он где-то совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Просто вышел на балкон покурить. И не вернулся.
Уже став совсем большой, не раз задавала себе вопрос, что значит этот человек в моей жизни. Наверное, просто сумасшествие и затмение какое-то. В сверхъестественное никогда не верила — сама создавала его, лепила своими неумелыми, непрактичными руками.
Вставила в ухо серьгу. Она для меня как телескопическая антенна. С ее помощью смотрела в прошлое, жила настоящим (собой - вот дура!), пыталась вступить в контакт с будущим.
...Маленькая глупая девочка, решившая почему-то вдруг стать еврейкой и настаивающая лишь на праведности кошерной пищи, скромно жует печенье «Юбилейное», доставая своими тоненькими миниатюрными пальчиками по одному из пачки, и бережно, аккуратно, как в войну, собирая отломившиеся от него кусочки. Глупенькая! Я все давно поняла. Иудаизм для тебя сейчас как забавная игрушка. Красивая, но скоро надоедающая. Поиграешь и забудешь.
Играла и я. В милосердие, в доброту и отзывчивость. Пыталась казаться нужной всем и не была, в сущности, нужна никому. Странно, что ни груз прожитых лет, немилосердно давящий на плечи, ни всегдашний альтруизм, помогающий преодолеть притяжение этого груза, - ничто не помогло мне остаться самой собой. Я не знала, что сближало нас, таких, на первый взгляд, совершенно разных людей. Я верила в святость семейных уз и обычаев - ты как-то тихо и по-детски отвергал все это. Я была нужна всем, и никто во мне не нуждался - ты не был нужен никому, но сколько жаждущих и страждущих человеческого участия ты утешил. Странно ловить себя на мысли, что во всех близких и не слишком близких находишь черты и черточки давно ушедшего, но не забытого твоего образа.
«Вода имеет свойство течь». И не важно, откуда. Эта могла течь из бидона, который купила моя дочь. Вот в ней-то, в дочери, «взбрыкнул» Митин ген: «Ты знаешь, у метро его продавала такая хрупкая, интеллигентная, печальная бабушка. Я отдала ей за него пятьдесят тысяч. Конечно, я переплатила. Но ведь ты меня понимаешь? Да?»
Да. Понимаю. И принимаю бидон, как эстафету, и несу его, как беременность. Я запросто вошла во вчерашние воды...
У Мити - каверна в легких. Простая до безобразия сюрреалистическая картина: двухместный гроб, и я в платье невесты с белым веночком на голове. И он рядом. И не поет мне: «Ваши пальцы пахнут ладаном...» Репетировала несколько раз (и не во сне, а наяву): ложилась на диван напротив трюмо, руки-птицы (и меня он тоже звал птицей) из положения молитвенного экстаза как-то сами по себе невольно складывались домиком. Для полноты картины не хватало только зажженной свечи. Наверное, потому что часто репетировала, перестала бояться настоящей, всамделишной смерти. И тут - о, палочка-выручалочка! - приходил на помощь мой всегдашний альтруизм. Суетилась, помогала, выслушивала ахи-вздохи, сама ахала и вздыхала, а внутри - пустота. Выжженная циничным самолюбием и тебялюбием пустыня.
«Не верю я вам! Лжете, лжете, лжете!» - хотелось крикнуть этой в общем-то ни в чем не виноватой учительнице географии. Почему вдруг она возникла сейчас? Какие неведомые силы какой неведомой волной выбросили ее из прошлого в мое теперешнее существование? Это уголки во всем виноваты.
Глупая. Она говорила, что от меня исходит запах смерти. Я знала, как пахнет смерть. Свежеструганными досками гроба моего дедушки.
Дурацкая привычка была у этой учительницы: поднимать шершавыми пальцами мои веки, заглядывая в глубину, в никуда, и констатировать матери факт моего недолголетия. Она просто дура! Она не знала и не предполагала, что жизнь моя целиком будет зависеть от Мити.
Вот почему и заворачиваются уголки рукописи. Наивная, я пыталась остановить их, и камешек, случайно найденный на дороге (чароит - чары - звучит, как божественная горняя музыка, а чьи чары - секрет!), оказался как нельзя кстати. Камешек не сделал слово каменным, и моя еще живая грудь дышала, чувствовала, трепетала.
Как сказка, рассказанная на ночь злой бабкой - колдуньей, - известие о том, что Фаля, жена Мити, отравила его. Синяя Борода наоборот. Хотя и Клеопатра из Фали тоже никакая. А вот леди Макбет, пожалуй, самое то.
Не верила, нет, скорее, не хотела верить. Хотя бабушка (ох, уж эти бабушки, все-то они видят, все-то они знают - никогда не буду такой!) устраивала всегда после «гостевания» Фали странный обряд священнодействия: ходила простоволосая, не позволяла себе в речи «ридной мовы», только что не окуривала комнату благовониями, изгоняющими злых духов. Но длилось это недолго: после отъезда Фали закрывала ставни в своей горнице и плашмя лежала целые сутки. «Геть!» (Не «иди вон»!) - ура! Бабушка потихоньку возвращалась к понятной мне жизни. Хотя ни о какой нормальной жизни речи быть не могло: бабушка знала, что Фаля отравила Митю. Бабка, старая греховодница, явно переигрывала.
Все мы вольно или невольно играем роль, данную Богом или выбранную неумелым режиссером - собой - на подмостках - не важно, столичных или провинциальных театров. Бунинский Митя не умер. Изменились эпоха, одежда, манера говорить - неизменными остались только чувства.
«Не про нас... мимо...» И про нас, и не мимо.
«Бесстыдство чистейшей невинности». Невинность - понятие абсолютное, а бесстыдством ее наполняем мы. А жить в этом бесстыдстве (скотстве) может далеко не каждый. И Егор - не из их числа.
Век XIX. Револьвер. С его помощью решил свои проблемы бунинский Митя.
Век XX. Все банальнее и циничнее: Егор, который стал для меня Митей (а еще сомневаются, что души имеют способность переселяться!), нелепо остается под колесами трамвая. Последний акт древнегреческой трагедии.
«Занавес! Театр мой не годен! Жалкие, бездарные марионетки! Не исполнив своего предназначения, вы пытаетесь занять чужое место, удобное, чище и порядочнее, чем ваше!» - кричу я, но крик мой уже никому не слышен. Я устала казаться. А быть - уже слишком поздно.
Раскладывая пасьянсы из карт с лицами моих близких, знакомых, я выделяю только два - вечный козырь и джокер: Митя и Егор. Дед и внук. А все остальные карты - к черту!